В научном наследии Г. Стеллера – этого редкостного по своим человеческим качествам и способностям человека – есть вещи, которым далеко не всегда можно найти убедительное объяснение. Вернее сказать, представления и суждения, при попытке объяснения которых научная логика не срабатывает именно в силу своей ментальности, основанной на обязательном установлении строгой причинно-следственной связи между познаваемыми объектами и явлениями. И потому для их понимания нужно отыскивать объяснения совершенно иного свойства.

К числу таковых суждений относится и некоторые этно-исторические представления Г. Стеллера, связанные с периодом открытия и начального освоения Камчатки. В попытке отыскать первопричину появления этих представлений и предпринимается данное исследование. Целью которого, тем не менее, является не столько даже установление истины самой по себе, сколько желание хотя бы чуть-чуть понять характер этого незаурядного человека.

Впрочем, приступлю к делу. Меня, и, думаю, не только меня, уже давно привлекает то место из стеллеровского «Описания земли Камчатки», в котором говорится о мудром и могущественном вожде ительменов Иваре Асидаме (иногда пишут и Азидаме). Вот этот фрагмент:

«Нижний острог и Камчатка были заняты и заселены первыми, да и казаки предварительно получили благоприятные сведения, а также переводчиков из числа коряков (кстати, тут, без сомнения, следовало бы перевести так – Первой была занята и заселена та часть долины реки Камчатки в районе Нижнего острога, о которой казаки предварительно получили благоприятные известия от переводчиков из числа коряк. В. Б.). От реки Камчатки казаки, в составе всего только 17 человек, поплыли на байдарах в Кроноку, а оттуда двинулись сухим путём к реке Верхней (надо полагать, к Верхней Камчатке, В. Б.). В те времена жил в том месте, где ныне находится Верхний острог, могущественный ительмен по имени Ивар Асидам, которому всё до самой Большой реки было покорно. Этот человек, к моему величайшему сожалению, умер в 1741 году, а мне так хотелось повидаться и поговорить с ним. Он послал к Большой реке своих людей и велел нескольким прибывшим морским путём казакам явиться к нему. При посредстве корякской переводчицы он спросил их, что им нужно, откуда они и зачем они прибыли. Казаки ответили, что они явились от великого и могущественного владыки, которому подвластна вся земля, и что ему, ительмену, надлежит платить им ежегодно ясак или дарить соболей за то, что они, казаки, будут проживать на его земле. Очень удивившись, что пришельцы будут проживать не в своей стране, а в чужой, и что они прибыли из страны, о которой ительмены никогда ничего не слыхали (так в тексте, В. Б.), Ивар созвал совет. На том совете он заявил, что раз эти сильные, высокие и храбрые люди, числом четыре, осмелились появиться среди такой большой толпы народа и столь смело потребовали ясака для своего повелителя, то ему, Асидаму, этот иноземный народ представляется весьма могущественным и притом очень умным; это можно усмотреть по одежде чужеземцев и по их железным инструментам. А так как эти люди привезли ительменам всевозможного рода полезный железный товар и требуют за него только лисьи и соболиные меха, он считал бы необходимым не

33

 

только не причинять им никакого вреда, но согласиться, в силу обилия у них, ительменов, зверья, на их предложение и из-за подобных пустяков не превращать этих людей в своих врагов: ведь если ух убить, то появятся более значительные отряды их, которые пожелают отмстить за своих братьев. Вдобавок, закончил он свою речь, он принял во внимание также мужество и силу русских сравнительно с соответственными качествами камчадалов. И вот когда русских снова допустили к нему, им вынесли гораздо больше собольих шкурок, чем они рассчитывали; тогда русские, в свою очередь, одарили ительменов ножами. Упомянутый Ивар пользовался этим своим первым ножом, в память о рассказанном событии, почти до конца своей жизни. Затем русских с их соболями, отправили, со строгим запретом причинять им какой-либо вред, под конвоем к Большой реке и отпустили там с любезным указанием, что они поступят очень хорошо, если больше сюда не вернутся» (Стеллер Г. Описание земли Камчатки, 1999, с. 135–136).

Чем интересен, помимо довольно безграмотного перевода, этот фрагмент? В первую очередь тем, что именно отталкиваясь от него, многие исследователи и краеведы воспринимали и воспринимают Ивара Асидама как реальную историческую личность. И, отчасти, понять их можно – ведь такой, под стать тому же В. Атласову, человек очень обогащает бедную на персоналии историю аборигенов полуострова.

Однако это суждение Г. Стеллера явно противоречит реальности. Начиная с того, что само это имя – Ивар Асидам – скорее созвучно тевтоно-прусскому (прибалтийскому), нежели ительменскому, языку. И кончая тем, что в районе Верхне-Камчатска в те времена располагалось всего лишь два-три малочисленных ительменских поселения, а вовсе не многочисленный союз ительменских племён.

И в самом деле, говоря о проезде от Большерецка до Верхне-Камчатска, С. П. Крашенинников отмечает: «Летняя дорога, которою из большерецка в Верхний острог пешком обыкновенно ходят, проложена из большерецка в верх по большей реке до Каликина или Опачина острожка, от острожка переходят они чистым местом на реку быструю прямо, и следуют в верх по ней до Камчатской вершины, а оттуда на восточную сторону реки Камчатки до верхнего острога, где во оной лодками чрез камчатку перевозятся. Разстояния от Большерецка до Опачина острожка 44 версты, от Опачина острожка до быстрой, где к ней приходят, 33 версты, оттуда до Ганалина жилища, далее которого лодками по быстрой реке не ходят, 55 вёрст, от Ганалина жилища до Камчатской вершины 41, а от вершины до верхнего Камчатского острога 69 вёрст» (Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. Т. 1, 1994, с. 31–32).

И тут же подчёркивает: «Ездят же помянутым путём и в вешнее время на собаках, токмо весьма редко: ибо хотя оной путь близок, однако потому за неспособной почитается, что на всём переезде нет никакого Камчатскаго жилища» (там же, с. 32).

Затем, чуть ниже, он, говоря о «проежжих Камчатских дорогах», уточняет: «… от большерецкаго острогу в верх по большей реке до Опачина острожка – 44, от Опачина острожка до верхнего броду – 33, от верхнего броду до Аханичева жилища (Малки? – В. Б.) – 22, от Аханичева до Ганалина жилища – 33, от Ганалина жилища до вершины Камчатской – 41, от вершины Камчатской до верхнего Камчатского острога – 69 вёрст» (там же, с. 142).

И, наконец, во втором томе своего «Описания… » он ставит окончательную точку: «К верхнему Камчатскому острогу, котораго ведомство от вершины Камчатки до Вытылгиной речки, по Пенжинскому морю от Конпаковой на север до реки Коврана, а по берегу Восточнаго моря от Кроноцкого носу на юге до Шипунского острожку простирается, принадлежат следующие острожки: Чаничев острог, Тоион в нём Ганала, ясачных – 94 человека; Ирюмличь, Тоион Шишкамак, ясачных 43 человека; Машурин, Тоион Начика Машурин, ясачных – 153 человека, Шапин или Шепен, лучшей мужик Начика, ясачных – 13 человек; Тулуачь, Тоион Канач Кукин, ясачных – 22 человека; Козыревский, Тоион Накша, ясачных – 14 человек; Вытылгинский, лучший мужик Быргачь, ясачных – 6 человек» (Крашенининков С. П. Описание земли Камчатки. Т. 2, с. 252–253). В том смысле окончательную, что, с учётом Кирганика, в непосредственной близости от Верхне-Камчатска действительно было всего лишь три острога.

34

Таким образом, даже если принять в расчет то, что некоторые ительменские острожки были разрушены во время подавления ительменских бунтов, а их население было либо уничтожено или угнано в плен, либо вымерло от болезней, занесённых русскими, не так уж и много острожков существовало в верховьях Камчатки ко времени прихода русских. А, значит, вряд ли можно говорить о существовании настолько мощного союза соседствующих острожков, чтобы их вождь мог приказывать большерецким ительменам доставить к нему казаков с Большой реки – ведь долина реки Большой (Плотниковой) была заселена плотнее, чем верховья реки Камчатки.

Кстати, причину малой заселённости верховий реки Камчатки, называет сам же Г. Стеллер: «… здешние жители во многом терпят нужду: рыба поднимается к ним поздно, очень отощавшею и даже в дождливые годы в весьма ограниченном количестве. Поэтому у них часто наступает сильный голод, как, например, в 1741 и 1742 годах, когда туземцы, собрав со всех ближайших ив кору для употребления в пищу, стали нуждаться даже в этом, не имея возможности, вследствие своего истощения и из-за глубокого снега, ездить за нею дальше» (Стеллер Г. Описание земли Камчатки, 1999, с. 124). Так что действительно не мог в верховьях Камчатки образоваться могучий союз соседних острожков. Впрочем, не стану торопиться с выводами, а просто приведу дополнительные аргументы, говорящие не в пользу предположения Г. Стеллера о союзе ительменских острожков.

В августе – сентябре 1739 года (то есть за два года до, якобы, смерти Ивара Асидама) С. П. Крашенинников, проплыв на батах от Большерецка до Ганал, и от реки Амча-кыг (от нынешнего селения Шаромы? В. Б.) до Нижне-Камчатска, среди всех других тоинов и «лутчих мужиков» встреченных на его пути острожков, Ивара Асидама не назвал. Хотя, во-первых, он в своём «Описании…» очень часто приводит названия многих мелких острожков и имена их «лучших мужиков», даже не побывав в них. И хотя, во-вторых, трижды и подолгу пребывая в Верхне-Камчатске, он непременно мог бы получить сведения о могущественном вожде верхнекамчатских ительменов, если бы таковой был на самом деле. Но С. П. Крашенинников об этом человеке нигде не упоминает.

Зато он аргументировано возражает Г. Стеллеру в той части исторических построений последнего, которые касаются ещё двух мифических персонажей полуострова.

Например, говоря о появлении слова Камчатка, Г. Стеллер пишет: «Название «Камчатка» эта страна получила при её завоевании русскими казаками; последние, узнав от обитавших там языческих племён, что самая большая в стране река именуется ими Камчаткою, назвали вследствие этого всех обитавших на ней жителей, по своему обыкновению, камчадалами.

Кончат – имя весьма знатного и именитого человека, некогда проживавшего на берегах этой реки» (Стеллер Г. Описание земли Камчатки, 1999, с. 23)

А вот что об этом же думает С. . Крашенинников: «Хотя и выше сего объявлено, что звание Камчадал производится от Корякского имени Хончало, однако причины не показано, с чего Коряки Камчадалов так называют, и для того должно сообщить здесь изъяснение.

Некоторые пишут, аки бы помянутой народ Камчадалами от россиан прозван по реке Камчатке, которая до их ещё прихода называлась Камчаткою по имени славного воина Кончата, и аки бы россиане от тамошних язычников чрез знаки приметя, что великая оная река Коншатка по их именуется, всех тамошних жителей прозвали Камчадалами. Но сие есть вымысел и предразсуждение: 1) для того, что россианам с Камчадалами чрез знаки говорить не было нужды; ибо при них дольно было толмачей из сидячих Коряк, которые Камчатский язык совершенно знают. 2) что имя Хончат Камчадалам неведомо. 3) а хотя бы того имени и был у них человек, то река не могла прозваться его именем, ибо камчадалы ни рек, ни озёр, ни гор, ни островов именем людей не называют, но дают им имена по некоим свойственным им качествам, или по сходству с другими вещами. 4) что Камчатка река не Камчаткою,

35

 

но Уйкуаль, то есть большой рекой называется, как уже объявлено. А с чего Коряки Камчалалов зовут Хончало, о том хотя заподлинно объявить и нельзя; для того что Коряки и сами притчины тому не ведают: однако не без основания думать можно, что Хончало есть испорченное слово Коочь-ай, что значит жителя по реке Еловке, которая течёт в Камчатку, и Коочь назвается, как в первой части сего описания показано.

Камчадалы кроме общего имени Ительмен, различают себя от большей части званием реки или других урочищ, где они жилища свои имеют, так, например, Кыкша-ай, житель при большей реки, Суачу-ай, житель при Аваче, Коочь-ай Еловский житель и прочая: ибо ай приложенное к званию реки или другого какого урочища значит жителя того места, к которому прилагается, так как Ительмен вообще Камчатского жителя.

Которые Кончата славным воином тамошних мест называют, то в одном том ошиблись, что храбрость оную одному человеку приписали, которую надлежало приписывать всем Еловским жителям, из которых каждой Коочь ай или по их Кончать называется. Ибо сие самая правда, что Еловские жители издревле почитались храбрыми, и славны были перед протчими чего ради и Корякам, как по соседству, так и по той знати под именем своим Коочь-ай, которым они и от других Камчадалов называются, были ведомы.

О перемене Коочь-ай на Хончала, и Хончало на Камчадала, в рассуждении нарочитаго сходства имён, немногие, чаю, сумневаться имеют, особливо которым известно, коим образом и в самых Европейских языках чужестранныя слова портятся, а по тамошним местам тысячи оному примеров показать можно, как не токмо язычники, но и самые россиане чужие названия портят. Так например из Ус-Кыг, то есть Ус речка, зделаны у них ушки, из Кру-кыг – крюки, из Ууту – утка, из Кали-кыг – Халилики, из кужи – Курил или Курилец и прочая» (Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки, Т. 2, с. 8–10).

То есть, как можно видеть, ситуация с появлением в труде Г. Стеллера «именитого и знатного» человека по имени Кончат во многом аналогична ситуации с Иваром Асидамом. Что уже само по себе должно настораживать исследователей при изучении истории того времени. Тем более что в «Описании…» Г. Стеллера есть ещё и третий, подобного рода, персонаж.

Действительно, говоря о начале междоусобицы местных жителей накануне появления русских на полуострове, Г. Стеллер пишет: «…Шандальский острог на реке Камчатке был, во времена прибытия русских на полуостров, наиболее известным и населённейшим там пунктом. Имя своё он получил от ительменского богатыря Шандала, бывшего до появления русских кем-то вроде царька, так как создал единовластие и ходил войною не всех непокорных ему на Камчатке, грабя, убивая и превращая их в своих рабов» (Стеллер Г. Описание земли Камчатки, 1999, с. 27).

А затем, продолжая развивать эту мысль о междоусобице, он дополняет: «Первыми начали военные действия коряки, напав на Камчатку со стороны Тигиля и продвинувшись по западному берегу полуострова вплоть до реки Ких. За ними под предводительством некоего Шандала, человека умного и храброго, поднялись шандальцы. И когда этот Шандал пожелал усилить своё могущество и получить мирным путём то, что в противном случае он поставил бы себе целью взять при помощи оружия, а именно известную дань девушками и мальчиками, то в результате произошёл раскол жителей на два лагеря: один из них, просуществовавший вплоть до прибытия русских, занял местность у истоков реки Камчатки, другой же составился из населения окрестностей Кроноки вплоть до мыса Лопатки; в качестве приморских жителей и моряков они образовали одно обособленное целое» (Стеллер Г. Описание земли Камчатки, 1999, с. 141).

Но что, в таком случае, пишет об этих же событиях С. П. Крашенининков? Читаем: «Сперва начали Коряки и от Тигиля вошед в Камчатку следовали западным берегом до большей реки. После того восстали Шантальцы под предводительством умного и храброго мужа Шандала. А как сей власть свою распространить вознамерился, желая получить ласкою то, что зависело от силы и оружия, то

36

есть, чтобы наложить дань на всех Камчадалов мужеска полу и женска, то зделались паки две стороны, одна у вершины реки Камчатки, которая продолжалась до приходу россиан, а другая в Кроноках, которая простиралась жилищами до самой Лопатки» (Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. Т. 2, с. 68–69).

То есть, казалось бы, он полностью повторяет высказывание Г. Стеллера. Но всего лишь через две страницы С. П. Крашенинников дополняет: «Самое имя Шандал весьма мне сумнительно, был ли когда у камчадалов так называемой, для того, что ежели бы такое имя у камчадалов было, то бы оно не вышло и поныне из употребления, однако нет его между мужскими и женскими именами нигде в Камчатке. Мне кажется, что под сим именем должно разуметь всех шантальских жителей, которые живут около урочища Шанталы, как под именем Кончата всех еловских жителей. Ибо сие правда, что оные шантальцы были прежде и славны и многолюдны, так что один острог их более двух вёрст в длину простирался, и балаганы толь тесно построены были, что по балаганам хаживали они через всё упомянутое расстояние, да и поныне оной острожек почти всех камчатских острожков многочисленнее народом» (там же, с. 70–71).

Таким образом, обобщая, следует признать, что когда Г. Стеллер говорил о Кончате и Шандале, то он не совсем точно интерпретировал некоторые реальные факты. Вернее, он позволил себе домыслить историческую ситуацию, данные о которой до него дошли всего лишь в виде неясных слухов, граничащих с мифами. Или, говоря иначе, если в своих конкретных исследованиях, касающихся изучения растений и животных, да и той же физиологии аборигенов, он проявил себя как предельно скрупулёзный исследователь, то в отношении истории Камчатки Г. Стеллер выступил скорее беллетристом, нежели учёным. А точнее, человеком, искренне проникнувшимся сочувствием к аборигенам, и потому несколько мифологизировавшим их историю.

Впрочем, это и понятно, если вспомнить становление его характера. Ведь этому выходцу из типично бюргерской семьи, то есть из семьи с упорядоченными жизненными установками, изначально, казалось бы, была уготовлена стезя обыкновенного немецкого профессора. Однако, отучившись много лет в нескольких университетах Германии и проработав несколько лет в школе-приюте Франкеше Штифтунген, он в свои 34 года «вдруг» поступил медиком в русскую армию. Спустя год он уже в Петербурге. А ещё через три года, оставив на сносях молодую, прелестную жену, отправляется на край света.

То есть, Георгу Вильяму Стеллеру (по-немецки – Штоллеру или Штоеллеру) довелось приложить немало усилий для того чтобы попасть сперва в Россию, а затем в Сибирь, на Камчатку и в Северную Америку. А, согласитесь, на такое мог решиться только очень отчаянный, с изрядной долей фантазии в голове, человек. То есть авантюрист в лучшем смысле (искатель приключений) этого слова. Впрочем, иного склада человека там и быть не могло – вспомним того же Беринга, Шпанберга, Вакселя и прочих иностранных морских офицеров Второй Камчатской экспедиции, в жилах которых текла явно не бюргерская водица.

Что же касается персонофикации истории аборигенов, то этому, помимо фантазии автора, способствовала сама обстановка пребывания Г. Стеллера на Камчатке, оставшегося там ещё на два года после того, как практически все остальные члены экспедиции покинули полуостров. Обстановка, когда он один на один столкнулся со всей гнусностью жизни каторжной по своей сути провинции, где осатаневшие от безделья и пьянства офицеры, солдаты и казаки предавались дикому разгулу и беспримерному по жестокости обращению с коренными жителями. Жителями, которым Г. Стеллер, при всей своей незаурядности, мало, хотя и пытался, чем мог помочь. И, пожалуй, только занятие наукой, подпитываемое некоторой долей фантазии, удерживало его если не от сумасшествия, то от поступков, грозящих столкновением с законом. Впрочем, как мы знаем, окончательно не уберегли. Ибо доносы сделали своё дело и Г. Стеллер, так и не доехал до дома.

Таким образом, в Г. Стеллере, как в учёном и человеке, сочеталось, казалось бы, несочитаемое. Типично немецкий педантизм в описании конкретных объектов наблюдений, подкреплённый и предопределённый обучением в классических германских университетах, с одной стороны, и по детски неуёмное любопытство, свойственное ему от природы – с другой.

37

 

Приверженность научным взглядам, заложенным во время обучения, которая даже после плавания к берегам Западной Америки не заставила его отказаться от представлений о недалёкой от Камчатки земле Жуана де Гамы и об узком канале Фриза, разделяющем, якобы, полуостров и Америку. И неутомимая жажда познания нового, которая постоянно подталкивала его на научные исследования.

Что же касается представлений Г. Стеллера об исторических личностях аборигенов, Камчатки то следует сказать, что они, скорее всего, являются искренними заблуждениями человека, которому не с кем было поделиться ни своими мыслями, ни своими сомнениями. И у которого, в отличие от того же Г. Миллера и С. П. Крашенинникова, не было возможности хотя бы в малой толике воспользоваться архивными материалам. Ибо, как пишет сам Г. Стеллер: «Достойно сожаления, что в архивах Камчатского приказа не найти ни малейших указаний на всё то, что касается присоединения страны и способов покорения столь многочисленного народа; равным образом не найти там и описания всего тогда происшедшего, а именно: каким образом были взяты одно за другим разные селения и какие от поры до времени происходили там восстания и столкновения. Сохранившиеся доселе документы, особенно находящиеся в Большерецком остроге, написаны, за отсутствием бумаги, на берёзовой коре китайской тушью. Хранились они безо всякого присмотра в сырых амбарах и поэтому отчасти сгнили, отчасти совершенно потускнели и стали неудобочитаемыми. Уже много лет тому назад это зло оказалось непоправимым. Несмотря на это, несколько лет назад сюда было направлено из Якуцка специальное лицо с поручением изъять местный архив изо всех острогов и доставить его в Якуцк, но и этому лицу пришлось безрезультатно вернуться. Поэтому в нашем распоряжении есть только то, что удалось собрать на основании сообщений старых, заслуживающих доверия людей и что из этого материала путём усердного и неоднократно повторявшегося опроса разных лиц в разное время и в разных местах можно было признать более или менее достоверным» (Стеллер Г. Описание земли Камчатки, 1999, с. 133–134).

Но ведь, подчеркну, ещё за несколько лет до этого дотошный студент С. П. Крашенинников отметил, что из конкретных очевидцев покорения полуострова в живых осталось всего несколько стариков, а потому и казаки и местные жители вспоминали историю покорения Камчатки по рассказам своих умерших отцов и старших братьев. В которых было много неточностей, много бессознательных и сознательных искажений, а то и откровенного мифотворчества. Причём именно мифотворческие мотивы, в силу образности языка их талантливых, хотя и неграмотных, сочинителей, запоминались куда как лучше, чем просто рассказы бывалых людей. Вспомним, для примера, те же песни-мифы о студенте Крашенинникове, записанные Г. Стеллером всего два года спустя после отъезда последнего с полуострова. И не станем забывать того, что мифы, как и любые сказания, обладают свойством постепенно обрастать всё новыми и новыми сторонами и деталями, которые далеко не всегда соответствовали действительности.

Так что, сидя под вой пурги в глуши Большерецка над своими бумагами при свете свечи, а то и обыкновенного жирника, Г. Стеллер, при его живости ума и изрядной фантазии просто не мог не поддаться влиянию этих мифов. А, не исключено, и сам приложил руку к их появлению в части создания образов Кончата, Шандала и Ивара Асидама. Не исключено, поскольку это был единственный, пожалуй, способ не спиться или не сойти с ума. И тем самым, скажу окончательно, в своих научных изысканиях Г. Стеллер проявил не только редкостную наблюдательность и научную дотошность, но и очевидную фантазию. Ту самую фантазию, благодаря которой его вполне уместно причислить к неистребимому племени Мюнхаузенов.

Но что позволено и простительно человеку в его положении, не дано исследователям, пытающимся разобраться в сути происходящих в начале освоения и покорения Камчатки событий. То есть, как бы не были привлекательны представления Г. Стеллера относительно названных исторических персонажей, они не находят, по крайней мере – пока, документального подтверждения. А потому правильнее будет всякий раз подчёркивать, когда мы говорим о том же Иваре Асидаме, что это всего лишь предположение Г. Стеллера. Предположение, которое имеет право на существование, но не может претендовать на истину

38

 

в последней инстанции. Тем более не может, что во всём стеллеровском «Описании земли Камчатки» имя Ивар Асидам первый и единственный раз употребляется только и только в вышеприведённом фрагменте. А этого явно недостаточно для того, чтобы стать непреложным фактом.